Афанасий Афанасьевич Фет — Викицитатник

На заре ты её не буди,
На заре она сладко так спит... —

(По)д т(ен)ью сл(ад)остной (по)луд(ен)ного сада
В широколист(вен)ном (вен)ке из (вино)града.
[По ен с-ада по-ен-сада
Вено вен вино] —

Прох(ладно)го она иска(ла дуно)венья...
[Ладно лад-но] —

Я ль несся к бездне полуночной,
Иль сонмы звезд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис... —

В моей руке — какое чудо! —
Твоя рука... —

Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя. —

Но верь весне. Ее промчится гений,
Опять теплом и жизнию дыша.
Для ясных дней, для новых откровений
Переболит скорбящая душа. —

Покуда я дышу — ты мысль моя, не боле... —

Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть? —

Этот листок, что иссох и свалился,
Золотом вечным горит в песнопенье.

― А много ли у вас работников в семье?
― Да вот все тут, ― прошипела жена, отчаянно махнув вокруг себя вязаньем.
― Что ж ты нейдёшь картошку-то пахать? ― сердито обратилась она к мужу.
― Глянь-ко на печку-то, ― сколько их. А ведь они есть просят.
― Не пойду, ― решительно отвечал мужик, обеими руками натягивая шапку на голову. Присоединив свой голос к убеждениям жены, я успел склонить крестьянина допахать картофель. Ему поэтому надо было идти запрягать лошадь, а я воспользовался случаем вырваться на свежий воздух. Улица уже успела оживиться. К брани и крикам мальчишек присоединился лай собак. Экипажа посредника всё ещё не было видно, и я решился от скуки идти к нему навстречу, взяв в провожатые от собак какого-нибудь мальчика. Скоро у меня явилось два таких провожатых, и, когда мы с ними стали выходить за деревню, у нас уже завязался разговор. Не приводя его содержания, скажем только, что в первый раз мы услыхали слово: пазубник, вместо лесная земляника, и слово это нам понравилось.^[2]

— Хотя и близкое к закату, солнце всё-таки мешает цветку, — заметил Иванов. — Позвольте я ему помогу, — прибавил он, задвигая белую занавеску окна, у которого стоял цветок.
Скоро раздались цыганские мелодии, которых власть надо мною всесильна. Внимание всех было обращено на кактус <cactus grandiflora>. Его золотистые лепестки, вздрагивая то там, то сям, начинали принимать вид лучей, в центре которых белая туника всё шире раздвигала свои складки. В комнате послышался запах ванили. Кактус завладевал нашим вниманием, словно вынуждая нас участвовать в своём безмолвном торжестве; а цыганские песни капризными вздохами врывались в нашу тишину.
Боже! Думалось мне, какая томительная жажда беззаветной преданности, беспредельной ласки слышится в этих тоскующих напевах. Тоска вообще чувство мучительное: почему же именно эта тоска дышит таким счастьем? Эти звуки не приносят ни представлений, ни понятий; на их трепетных крыльях несутся живые идеи. И что, по правде, дают нам наши представления и понятия? Одну враждебную погоню за неуловимою истиной. Разве самое твёрдое астрономическое понятие о неизменности лунного диаметра может заставить меня не видать, что луна разрослась на востоке? Разве философия, убеждая меня, что мир только зло, или только добро, или ни то ни другое, властна заставить меня не содрогаться от прикосновения безвредного, но гадкого насекомого или пресмыкающегося или не слыхать этих зовущих звуков и этого нежного аромата? Кто жаждет истины, ищи её у художников.

— Сбегай узнай-ка, есть ли комнаты, — проговорил Афанасий Иванович, и спрыгнувший с козел слуга торопливо прошел в калитку.
Через минуту послышалось шуршание засова, и в распахивающихся воротах показался не то дворник, не то жилец в синем затасканном халате. Коляска въехала по проулку во двор и остановилась в нём перед деревянным крылечком, на пороге которого стояла небольшая востроносая и черномазая женщина, слегка раскидывавшая руками и повторявшая: «пожалуйте». Она указала проезжим довольно просторную комнату с двумя окнами во двор и двумя в тесный переулок, отделявший самый дом от соседнего забора. Незатейливая меблировка состояла из крашеного столика между окнами во двор, нескольких стульев, кровати против окон в переулок и подозрительного дивана спиною к переулку. На подоконниках стояли тщательно содержимые горшки с растениями: геранью, миртами и даже кактусом.
– Нет ли тут клопов? – спросил Афанасий Иванович, ни к кому специально не обращаясь.

Как самая поэзия — воспроизведение не всего предмета, а только его красоты, поэтическая мысль только отражение мысли философской и опять-таки отражение ее красоты; до других ее сторон поэзии нет дела. —

Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик.

Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. Все вековечные поэтические произведения — от пророков до Гете и Пушкина включительно — песни… гармония — также истина… Ища воссоздать гармоническую правду, душа художника сама приходит в соответственный музыкальный строй... Нет музыкального настроения — нет художественного произведения.

...Меня всегда из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я уходил, насколько хватало сил моих.^[3]

И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?^[4]

Считаю его поэтом абсолютно гениальным… Фет в лучшие свои минуты переходил из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. Поэтому часто Фет напоминает мне Бетховена. ...Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом.^[5]

Был тихий вечер. В воздухе пахло. Соловей пел во всю ивановскую. Деревья шептались. В воздухе, выражаясь длинным языком российских беллетристов, висела нега... Луна, разумеется, тоже была. Для полноты райской поэзии не хватало только г. Фета, который, стоя за кустом, во всеуслышание читал бы свои пленительные стихи.

Вчера ещё читал «Вечерние огни» Фета — в который раз! (Теперь, верно, уже в последний в жизни.) Почти всё из рук вон плохо. Многое даже противно — его старческая любовь. То есть, то, как он её выражает. Хорошая тема: написать всю красоту и боль такой поздней любви, её чувств и мыслей при всей гадкой внешности старика, подобного Фету, — губастого, с серо-седой бородой, с запухшими глазами, с большими холодными ушами, с брюшком, в отличном сером костюме (лето), в чудесном белье, — но чувств и мыслей тайных, глубоко ото всех скрытых.

Лишь сын шинкарки из-под Кенигсберга
Так рваться мог в российские дворяне
И так толково округлять поместья.
Его прозванье Афанасий Фет.
Об этом, впрочем, нам не надо знать ―
Как втерся он в наследственную знать.
Не надо знать! И в этом счастье Фета.
В его судьбе навек отделена
Божественная музыка поэта
От камергерских знаков Шеншина.
Он не хотел быть жертвою прогресса
И стать рабом восставшего раба.
И потому ему свирели леса
Милее, чем гражданская труба.
Он этим редок, Афанасий Фет.
Другие, получив свои награды,
Уже совсем не слышали природы
И, майской ночи позабыв отрады,
Писали твердокаменные оды.
А он, с почтеньем спрятав в гардеробе
Придворные доспехи Шеншина,
Вдруг слышал, как в пленительной природе
Ночь трелью соловья оглашена.^[7]