Дмитрий Дмитриевич Минаев — Викицитатник

Он стар и сед, а в старых черепах
Мысль движется едва ль быстрее черепах.^[1]

По Невскому бежит собака,
За ней Буренин, тих и мил…
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил.^[2]

Прохожий, стой, ты грязью памятник не пачкай.
Любил я красное вино, а помер белою горячкой.^[3]

Пусть твой зоил тебя не признаёт,
Мы верим в твой успех блистательный и скорый:
Лишь «нива» та даёт хороший плод,
Навоза не жалеют для которой.^[2]

Семьёй забыта и заброшена,
За ленту скромную, за брошь она…^[4]

Ты истину мне горькую сказал.
И всё-таки прими за это благодарность:
На мелочи талант я разменял,
А ты по-прежнему всё крупная бездарность…^[4] —

Не пугались мы мглы,
Не стучали столы
Юма,
Гласность в люльке спала,
Хоть и с гласным была
Дума…^[2] —

В вихре звуков, в море жара,
С сладострастием угара
В вальс скользит за парой пара,
Опьянения полна,
В ураган огнепалящий,
Душу пламенем мутящий,
Волканически летящий,
Грудь взрывающий до дна.^[2]

На сцене видя пьесу эту,
Я об одном лишь плакал факте,
Что Боборыкину карету
Не предложили в первом акте.^[2]

Здесь над статьями совершают
Вдвойне убийственный обряд:
Как православных — их крестят
И как евреев — обрезают.^[2]

Здесь в указатель глядеть не приходится,
Можно здесь разом постичь,
Что на картинах пред нами находится
Дичь, господа, только дичь!^[2]

Друг мой! Умён я всегда,
Днём я — от смысла не прочь.
Лезет в меня ерунда
В тёплую звёздную ночь.^[2] —

Холод, грязные селенья,
Лужи и туман,
Крепостное разрушенье,
Говор поселян.
От дворовых нет поклона,
Шапки набекрень,
И работника Семёна
Плутовство и лень.
На полях чужие гуси,
Дерзость гусенят, —
Посрамленье, гибель Руси.
И разврат, разврат!..^[2] —

Свидетель жизни неудачной,
Мне ненавистна ты, луна!..
Так не смотри в мой угол мрачный
Сквозь раму тусклого окна
И не буди того нескромно,
Что улеглось во мне давно…
Пусть лучше в небе будет тёмно,
Как на душе моей темно.^[2]

Она останется всегда
Артисткой нужною для сцены,
И хоть не очень молода,
Но всё ж моложе Мельпомены.^[2]

Он подавал надежды прежде,
Теперь доносы подаёт.^[2]

Какие ни выкидывай курбеты,
А всё-таки, друг милый, не Курбе ты.^[1]

Обучена в хорошей школе
Ты, муза бедная моя!
От света, с тайным чувством боли,
Желанья жгучие тая,
Ты изломала бич сатиры
И сходишь так в мир грустный наш:
В одной руке — обломок лиры,
В другой же — красный карандаш.
Ты тихо песни мне диктуешь,
То негодуя, то любя,
И вдруг, прервав сама себя,
Свой каждый стих процензируешь,^[2]

Вот занавес взвился, и вскоре
Решила публика сама:
На сцене видели мы горе,
Но не заметили ума.^[1]

В лесу густом сошлись — богатый весельчак
И нищий, без угла, без паспорта и хлеба.
Невольно странники замедлили свой путь,
Увидя пышный лес, но думали различно
Один: «Ах, здесь в лесу отлично отдохнуть!»
Другой: «Ах, здесь в лесу повеситься отлично!»^[1]

Ценят золото по весу,
А по шалостям — повесу.^[1]

Холод терпим мы, славяне,
В доме месяц не один.
А в причудливом романе
Топят деньгами камин.
От Невы и до Кубани
Идиотов жалок век,
«Идиот» же в том романе
Самый умный человек.^[2]

Целовала меня Навзикая,
На груди волновался гиматий,
И, устами к устам приникая,
Ожидала ответных объятий;
Но ни ласка, ни песня, ни шутка
Мне немилы от девы Эллады:
Мальчик розовый — дивный малютка
Привлекал мои жадные взгляды;
Я внимал, как лились, не смолкая,
Его песни согласные звуки,
И рыдала вдали Навзикая,
Опустив свои смуглые руки.^[2]