Стихотворения Аполлона Майкова (Белинский) — Викицитатник
Даровита земля русская: почва её не оскудевает талантами… Лишь только ожесточённое тяжкими утратами или оскорбленное несбывшимися надеждами сердце ваше готово увлечься порывом отчаяния, — как вдруг новое явление привлекает к себе ваше внимание, возбуждает в вас робкую и трепетную надежду… <…> Явление подобного таланта особенно отрадно теперь, в эту печальную эпоху литературы, осиротелой[2] и покрытой трауром, — теперь, когда лишь изредка слышится свежий голос искреннего чувства, более или менее звучный отголосок внутренней думы; теперь, когда в опустевшем храме искусства, вместо важных и торжественных жертвоприношений жрецов, видны одни гримасы штукмейстеров, потешающих тупую чернь; вместо гимнов и молитв, слышны или непристойные вопли самолюбивой посредственности, или неприличные клятвы торгашей и спекулянтов…
Наша литература, несмотря на свою молодость и незрелость, уже свершила несколько фазов развития, уже дала не один факт для опытности ума мыслящего и наблюдательного. Из числа её великих действователей нет почти ни одного, свободно и до конца развившего свои творческие силы… Но сколько было у нас талантов, так много обещавших и так мало выполнивших, так великими казавшихся ещё недавно и так незначительных теперь!.. <…> Благодаря этому обстоятельству теперь только разве низшие слои публики, полуграмотная чернь, может принимать за поэзию дикие, изысканные и вычурные фразы и приходить в неистовый восторг от тривиального сравнения голубых глаз с небом, а чёрных — с адом… <…>
Маленькое дарование теперь не попадёт в гении. Посредственность и бездарность может теперь сколько ей угодно петь стихами и скрипеть прозою, не подвергаясь опасности быть замеченною со стороны публики: она теперь обращает на себя внимание только журналов, и только в тех, которые сродни ей, встречает себе похвалы. <…> В прозе ещё до сих пор и маленькое дарование может быть замечено; но стихами, которые не то чтоб худы, да и не то чтоб очень хороши, уж невозможно приобрести ни малейшей известности. Время рифмованных побрякушек прошло невозвратно; ощущеньица и чувствованьица ставятся ни во что: на место того и другого требуются глубокие чувства и идеи, выраженные в художественной форме, с рифмами или без рифм — всё равно. Для успеха в поэзии теперь мало одного таланта: нужно ещё и развитие в духе времени. Поэт уже не может жить в мечтательном мире: он уже гражданин царства современной ему действительности; всё прошедшее должно жить в нём. —
Стихотворения г. Майкова хоть и расположены без всякой системы, без всякого разделения, тем не менее они сами собою разделяются, в глазах читателя, на два разряда, не имеющие между собою ничего общего, кроме разве хорошего стиха, почти везде составляющего неотъемлемую принадлежность музы молодого поэта. К первому разряду должно отнести стихотворения в древнем духе и антологическом роде. Это перл поэзии г. Майкова, торжество таланта его, повод к надежде на будущее его развитие. Второй разряд составляют стихотворения, в которых автор думает быть современным поэтом и которых лучшая сторона — хороший стих.
<…> наше понятие о сущности и важности так называемой антологической поэзии <…> [высказано] в статье о «Римских элегиях Гёте».
Теория антологической поэзии имеет такое близкое отношение к некоторым из стихотворений г. Майкова, что мы в помянутой статье выписали, как превосходнейший образец в антологическом роде, его дивно поэтическую, роскошно художественную пьесу «Сон», не зная, кому она принадлежит и написал ли автор её ещё что-нибудь. Эта пьеса была напечатана первоначально в «Одесском альманахе» на 1840 год, — и мы при разборе этого «Альманаха» <…> выписали в нашем журнале это стихотворение, скромно подписанное буквою М. <…> удивительно ли, что это стихотворение, без подписи знаменитого или, по крайней мере, знакомого имени, поразило нас до того, что мы перенесли его на страницы своего журнала при громкой похвале и потом с неослабевшим энтузиазмом припомнили его через четырнадцать месяцев. <…>
Это именно одно из тех произведений искусства, которых кроткая, целомудренная, замкнутая в самой себе красота совершенно нема и незаметна для толпы и тем более красноречива, ярко блистательна для посвящённых в таинства изящного творчества. Какая мягкая, нежная кисть, какой виртуозный резец, обличающие руку твёрдую и искушённую в художестве! Какое поэтическое содержание и какие пластические благоуханные, грациозные образы! Одного такого стихотворения вполне достаточно, чтоб признать в авторе замечательное, выходящее за черту обыкновенности, дарование. У самого Пушкина это стихотворение было бы из лучших его антологических пьес. В нём искусство является истинным искусством, где пластическая форма прозрачно дышит живою идеею.
Мысль драматической поэмы «Олинф и Эсфирь» (римские сцены времён пятого века христианства) — контраст и взаимные отношения умирающего языческого и торжествующего христианского мира. Поэма занимает шестьдесят страниц, которые в чтении легко могут показаться шестьюстами страницами: так всё неглубоко, бледно, слабо, поверхностно и растянуто в этом произведении! Чем выше намерение поэта, тем выше должно быть и исполнение; но г. Майков явно взялся за дело не по вдохновению, а из рефлексии и к понравившейся ему мысли приделал сюжет и какие-то образы без лиц <…>. Римская литература не представляет ни одной хорошей трагедии; но зато римская история есть беспрерывная трагедия, — зрелище, достойное народов и человечества, неистощимый источник для трагического вдохновения. В этом отношении едва ли есть другой народ, которого история могла бы соперничать с историею римлян. Страстное самозабвение в идее государственности, в идее политического величия своего отечества, пафос к гражданской свободе, к ненарушимости и неприкосновенности прав сословий и каждого гражданина отдельно, гражданская доблесть, в цветущие времена великой республики, и гордая, стоистическая борьба с роком, увлекавшим к падению великую отчизну великих граждан, и уступчивость судьбе вследствие гениального предвидения будущего, уступчивость, роковая для начавших и счастливая для менее великих, но более вовремя явившихся, — вот где элементы «трагического» в истории Рима, великой отчизны <…> колоссальных ликов, сияющих блеском героического величия, нестерпимого для слабонервных глаз выродившихся людей нашего времени!.. Правда, поэт избрал эпоху уже выродившегося, умирающего Рима; но, в противоположность христианству, он бы должен был избрать последнего римлянина, который, независимо от всего окружающего его, в своём личном характере выразил бы, — сколько стоистическою жизнию и трагическою смертию, столько же и тоскою по цветущим временам своего отечества, — всё субстанциальное, всё, чем велик был республиканский Рим. Но Олинф г. Майкова только эпикуреец и больше ничего; <…> образ без лица. Другая сторона поэмы — христианская, тоже полна трагического величия, ибо её альфа и омега — мученичество и смерть за истину, но и она так же слаба и бледна у нашего поэта, как и языческая. Впрочем, вся поэма отличается хорошими, звучными, а иногда и поэтическими стихами <…>.
Вообще, когда г. Майков выходит из сферы антологической поэзии, его талант как будто слабеет. Доказательством этого может служить маленькая поэмка его «Венера Медицейская» <…>. Мысль, как видите, мало поэтическая, слишком незрелая и как будто изысканная, не говоря уже об унижающей достоинство искусства мысли — видеть простую копию, портрет, в вдохновенном создании свободного творчества. Самые стихи этой поэмы только красивы и ловки, но не художественны: есть между ними даже оскорбляющие тонкий эстетический вкус, любящий благородную простоту и точность выражений…
Теперь мы переходим ко второму разряду стихотворений г. Майкова <…>. В этих стихотворениях мы желали б найти поэта, современного и по идеям, и по формам, и по чувствам, <…> но — увы! — мы не нашли в них, за исключением слишком немногих, даже и просто поэта… Там хорошие стихи при сбивчивости идеи, а иногда и при пустоте содержания; тут неопределённость и вычурность выражения при усилии сказать что-то такое, чего у автора не было ни в представлении, ни в фантазии; между всем этим иногда удачный стих, прекрасный образ, а всё остальное — реторика: вот общий характер этих стихотворений. <…>
В пьесах: «Воробьёвы горы», «Два гроба», «Истинное благо», «Мститель» (скандинавская баллада) и «Кладбище» — мы решительно не узнаём г. Майкова[3][2], и подпишите под ними: г. Щеткин, г. Кропоткин, г. Гогниев, г. Романович[4][2] — никто бы не удивился… «Воробьёвы горы» написаны точно как будто г. Бенедиктовым <…>.
Да, много, много превосходного, много хорошего; но есть и такое, что неприятно встретить в печати и что бывает интересно и поучительно разве в полных собраниях творений великих поэтов, по смерти их изданных… Явно, что пьесы вроде «Воробьёвых гор» и «Кладбища» написаны г. Майковым давно уже и милы ему, может быть, потому именно, что были первыми пробными звуками его музы <…>. Странное дело! в антологических стихотворениях г. Майкова стих — просто пушкинский, нет неточных эпитетов, лишних слов, натянутых или изысканных выражений, нет полутона фальшивого: в них он — истинный, глубокий и притом опытный, искушённый художник, в руке которого не дрожит резец и не даёт произвольных штрихов; но в неантологических стихотворениях, по крайней мере, в большей части их, есть и неточные эпитеты, и неопределённость в идее, и изысканные фразы, и чуждые всякого внутреннего значения слова…
Однако ж и между последними есть <…> хорошие <…>. Пьесы эти особенно примечательны, как свидетельство духовной движимости поэта: в них видно зерно и зародыш новой для него эпохи творчества, новых созданий в будущем… <…> Но перлы неантологических стихотворений г. Майкова это — «Ангел и демон» и «Раздумье». <…>
«Раздумье»— верх совершенства во всех отношениях <…>. Да, позволительно и можно многого надеяться в будущем от духа, способного отрываться от участи, столь полной обаятельного счастия, и питать в молодой груди желания, от которых не у всех и не у каждого не побледнеют ланиты от ужаса, но запылают ярким румянцем могучего решения, а очи заблещут гордым сознанием собственной силы и упоением бесконечного блаженства. —