«Ваше мнение мне очень дорого». Владимир Енишерлов

В 1977 году, в дни столетия А.М.Ремизова, в одной из русских эмигрантских газет очень точно назвали его «мучительным и веселым народным писателем». Он прожил за границей, в изгнании, больше половины творческой жизни, написал здесь свои основные книги, и остается загадкой, как в чужой стране, в стихии чужого языка, окруженный сравнительно немногочисленными поклонниками, понимавшими его роль в русской литературе, печатавшийся большей частью в малотиражных эмигрантских периодических изданиях, сумел Ремизов сохранить то колдовское качество своей архаико-модернистской прозы, которое резко выделяло его даже из ряда блестящих русских прозаиков начала XX века и было ценимо многими изысканными знатоками и жесткими критиками. Но были и те, кто принципиально не признавал его литературное творчество.

С женой Серафимой Павловной Ремизовой-Довгелло писатель навсегда покинул Советскую Россию 7 августа 1921 года, в день, когда умер один из самых близких ему людей — Александр Блок. Имена Блока и Гоголя были последними писательскими именами, произнесенными Ремизовым за день до смерти и записанными Н.В.Резниковой для его книги «Лицо писателя». Когда-то, в далеком 1905 году, А.Блок посвятил А.Ремизову стихотворение «Болотные чертенятки», создав в нем двойной портрет — свой и Ремизова, в котором проницательно уловил и передал совершенно необычные черты этого своеобразного человека, ни на кого не похожего художника. Интересно, что свой поэтический автопортрет Блок поместил рядом с Ремизовым, как бы приоткрыв завесу и над своей поэзией «заговоров и заклинаний»:

Я прогнал тебя кнутом

В полдень сквозь кусты,

Чтоб дождаться здесь вдвоем

Тихой пустоты.

Вот — сидим с тобой на мху

Посреди болот.

Третий — месяц наверху —

Искривил свой рот.

Я, как ты, дитя дубрав,

Лик мой также стерт.

Тише вод и ниже трав —

Захудалый чорт.

На дурацком колпаке

Бубенец разлук.

За плечами — вдалеке —

Сеть речных излук…

И сидим мы, дурачки, —

Нежить, немочь вод.

Зеленеют колпачки

Задом наперед.

Зачумленный сон воды,

Ржавчина волны…

Мы — забытые следы

Чьей-то глубины…

Как и Блок, Ремизов обостренно ощущал ужас «страшного мира», и Блок не раз отмечал, что это чувство сближало их, подчеркивая «понимание» Ремизовым глубины трагедии человека, вынужденного жить в этом мире.

Силу и значимость таланта Ремизова, своеобразие его прозы, оригинальность стиля и своеобычность мироощущения, когда писатель, например, погружаясь в прошлое, находил в легенде, сказе больше человеческой правды, чем в строгом историческом исследовании, понимали и ценили в начале XX века судьи строгие и взыскательные — русские символисты. Ведь Ремизов, несомненно, был архаическим модернистом в русской литературе рубежа веков. Вслед за самим Ремизовым, ни в чем не переча ему, понимающие критики возводили истоки его творчества, в котором объективность повествования совмещалась с крайней, даже запредельной субъективностью познания мира, реальность доводилась до «бредовой завесы», сны обращались в явь, и фантазия порой переходила все мыслимые границы, к Гоголю, его «Вечерам…», «Петербургским повестям», их миропониманию, языку и стилю. История России, религия, жития святых, апокрифы, притчи, легенды, сны и, конечно, «миры иные» ложатся в основу эстетической и мировоззренческой концепции художника, так или иначе отражаются в его произведениях. Поэтический портрет Ремизова, написанный Блоком в 1905 году, адекватен идее писателя, сформулированной много позже, что подтверждает не только естественную эволюцию его мировоззрения, но и единство и последовательность творчества при всем его тематическом разнообразии, многоплановой и несомненной благородной сложности: «Многое на земле от нас сокрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высоким, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных». Не это ли позднее ремизовское признание предсказал — прочувствовал Блок-провидец чуть ли не за полвека: «Мы — забытые следы / Чьей-то глубины».

Писатель Ремизов существовал параллельно с Ремизовым — замечательным художником-графиком, чьи рисунки и каллиграфию отмечали П.Пикассо, Н.Гончарова, М.Ларионов, В.Кандинский, Ю.Анненков, который писал, что «графика Ремизова часто переходила в почерк, а почерк его, бравший корни из древнеславянского буквенного сплета, превращался в каллиграфическую симфонию углов, закорючек и росчерков, которыми порой можно было любоваться, даже и не вникая в то, что там написано». Иллюстрации к собственным произведениям, портреты писателей, книжные обложки, грамоты членов Обезьяньей Великой и Вольной палаты, «тайного общества», игры, придуманной писателем, — все это выдавало незаурядный, как и его проза, своеобразный талант Ремизова-художника. Многие его письма, адресованные близким, написанные стилизованным древнерусским уставом, представляют собой шедевры каллиграфии. В Париже, в тяжелые годы эмиграции, когда Ремизова практически не печатали, он создал около 400 художественных альбомов, которые друзья и помощники писателя распространяли среди богатых любителей искусства. Эти альбомы помогали Ремизову выжить в годы безденежья и нужды.

Обращаясь к журналисту французской газеты «ARTS», опубликовавшему 14 марта 1952 года за подписью «J.P.» статью: «Николай Гоголь, каким его видит Алексей Ремизов», он писал: «Я вам показал свои рисунки, но я забыл вам объяснить, как я пишу. Глаз моей руки опережает глаз моей мысли. Я сначала рисую, а потом пишу. И так я делал всегда (ближайшей осенью исполняется 50 лет публикации моего первого произведения). И чем больше я рисую, тем больше я пишу: по тому, что я вам показал, видно, что, несмотря на мою слепоту, я продолжаю писать, и даже больше, чем обычно!

Меня очень мало издают: по-русски, потому что “непонятно” или “бесполезно”, а по-французски из-за трудностей перевода и даже из-за его “невозможности”.

Ближайшей весной в журнале “Ботеге Оскуре” (“Botteghe Oscure”) будет опубликован мой демонический рассказ о русском Фаусте — Савве Грудцыне. Но это редчайший случай, подобно землетрясению на Луне, где и трястись-то нечему» (перевод с фр. Б.Егорова).

Даже внешне Ремизов казался сказочным персонажем, будто появившимся из какого-то зазеркалья. Хорошо об этом пишет Н.В.Резникова в мемуарах «Огненная память»: «Маленького роста, сгорбленный, с живым внимательным взглядом, А.М. казался существом из другого, не нашего, сказочного мира. Здороваясь, он сильно жал руку своей сильной, сухой, мягкой рукой. Голос был спокойный, ровный и твердый, с особенным значением выговаривавший слова. Меня поразили глаза, их проницательный, умный и ласковый и вместе с тем шаловливо-лукавый взгляд. Круглые очки в темной оправе как будто бы составляли целое с карими глазами, которые, должно быть, очень много видели <…> Все существо А.М. очаровывало: улыбка, голос и выражение, из тех, которые дети находят у своих любимых игрушек. В этом неправильном лице было столько тонкости и игры, в нем сочетались мудрость и доброта, и внимательность с ласковой шутливостью».

«<…> Основное свойство душевного склада А.М., — пишет там же Н.В.Резникова, хорошо знавшая писателя в парижский период его жизни, — непокорность, протест против навязанной реальности, отказ от общих истин и установленной шкалы ценностей. Надо также сказать, что в жизни Ремизова игра, шутка, выдумка занимали особое место. Придуманный им “неправдашный”, “непохожий” мир Обезьяньей Палаты давал богатую тему его творческой фантазии». Придуманая Ремизовым еще в Петербурге Обезьянья Великая и Вольная Палата, чьими членами были Горький, Блок, Гумилев, Замятин, да практически все близкие Ремизову писатели, поэты, художники, музыканты, люди оригинальные и увлеченные, с их чудесными прозвищами, постепенно превращаясь из просто игры в объединение людей творческих, ищущих, нестандартных, существующих вне “норм” и мещанских правил, продолжала жить и расширяться в Париже». Именно «обезьяний хвост», группа русских изгнанников, друзей Ремизова помогала ему в безрадостном эмигрантском житье.

Для Ремизова, с его совершенно особым стилем, своеобычным языком, восходящим к допетровским корням, часто усложненной лексикой и трудно понимаемыми западным читателем темами, для русского писателя, переводить которого было мучительно сложно, эмиграция была, конечно, сущим мучением, которое усугублялось острой тоской по России, ежеминутной болью за оставленную в СССР дочь Наташу и т.д., и т.д. И все же именно во время жизни во Франции, в Париже написал Ремизов свои главные книги, основанные на автобиографических материалах. Отрывки, главы крупных произведений Ремизова печатались в русскоязычной периодике — газетах, журналах, альманахах, европейских и американских, как самостоятельные небольшие произведения, книги же бесконечно перерабатывались, долго дожидались своего часа, чтобы попасть к заинтересованному русскому читателю. И длилось это десятилетиями. До публикации некоторых своих произведений Ремизов не дожил. Достаточно сказать, что первое научно подготовленное десятитомное собрание сочинений Ремизова, в которое вошли и произведения эмигрантского периода, было подготовлено Институтом русской литературы (Пушкинский Дом) РАН под руководством А.М.Грачевой и вышло в свет уже в начале XXI века, почти через пятьдесят лет после смерти писателя.

В 10-й том этого собрания сочинений вошла и книга «Мышкина дудочка». «Я называю “Мышкину дудочку” интермедией — смешное действие среди бурь трагедии. Идет война, Париж оккупирован, алерты и бомбардировки — нельзя привыкнуть и наладиться, а изволь! Место действия наш дом на улице Буало, квартиры без отопления и темно — четыре года (1939–1944) и с каждым годом вихрь и убыль». Одна из глав «Мышкиной дудочки» называется «Стекольщик». Ее герой — Б.Г.Пантелеймонов, начинающий писатель, некогда успешный и известный ученый-химик, хороший знакомый А.М.Ремизова с 1930-х годов, чьи письма к Пантелеймонову публикуются ниже.

После ранней смерти Б.Г.Пантелеймонова 17 сентября 1950 года от рака горла А.М.Ремизов пишет очерк о нем. 1 января 1951 года он сообщает своей ученице и помощнице, писательнице Н.Кодрянской: «…Написал о Пантелеймонове: “Стекольщик”. Не отдал без вас. Сейчас переписываю. Рассказываю о хорошем человеке, и только одно меня смущает: я говорю о доверчивости — поверил в “юмористическую критику”». Впервые очерк-мемуар «Стекольщик», названный так по одному из «обезьяньих» имен Пантелеймонова, члена ремизовской Обезьяньей Великой и Вольной Палаты, был под заголовком «Из “Мышкиной дудочки”» в сокращении напечатан в специальном, посвященном памяти Б.Г.Пантелеймонова, литературно-художественном альманахе «Дело» (№3), вышедшем в Сан-Франциско в марте 1951 года. Возможно под «юмористической критикой» Ремизов подразумевает исключительно положительные и доброжелательные отзывы на первые книги только-только вошедшего в литературу вчерашнего ученого-химика, в чем-то, как, видимо, считал Ремизов, вызванные исключительно добрым отношением к хорошему и, конечно, талантливому человеку.

Но стоит прочесть лишь несколько отзывов о книгах Пантелеймонова, появившихся в эмигрантской печати по выходе его первых книг, чтобы усомниться в таком определении Ремизовым критики пантелеймоновских произведений. Слишком разные критики и писатели профессионально и высоко оценивали его повести и рассказы.

Вот лишь некоторые из появившихся отзываов: «Все сказанное о “Зеленом шуме” остается в силе, но в “Зверином знаке” не мало и нового <…> Та же свежесть, что и в “Зеленом шуме”. Знакомое мастерство описаний, не разбавленное ни одним лишним словом, и редкая симпатичность. Своеобразное употребление времен, отмеченное уже многими критиками как особенность пантелеймоновского стиля. Оно сообщает особую живость, игру, зябь языку и разговорную непринужденность» (Александра Мазурова. «Новое русское слово», 1948).

«Но вот что, по-видимому, читателям у Пантелеймонова дорого: неподдельная, редкая душевная бодрость и какое-то, столь же неподдельное органически-доброе отношение ко всему живому. Он действительно и естественно ощущает свою связь с природой и связи этой открыто радуется» (Георгий Адамович «Русские новости», Париж, 1948).

«Борис Пантелеймонов — яркий, сочный талант, со своеобразным подходом к жизни, остро-выразительным “сибирским” языком. Его рассказ “Беглый” по силе производимого впечатления — одна из лучших вещей, появившихся на русском языке <…> за последние годы. Рассказано изумительно». (Ив. Тхоржевский).

«Книги “Звериный знак” и “Зеленый шум”, по гениальному слову Ив. Бунина, написаны с “легким дыханием”. Книги божьи, человечьи, не роман, не “литература”. Жизнь делается богаче, когда читаешь такие книги» (Сергей Горный).

«Ритмика языка Пантелеймонова — подтянутая, упругая, подчеркнутая короткой, точной фразой <…> “Приключение дяди Володи” пронизаны светлой радостью найденного пути в далекое детство и в мир доброго чуда, которая кажется самой характерной чертой творчества Пантелеймонова» (В.Александрова. «Новый журнал», Нью-Йорк, 1949).

«Еще подкупил и очаровал меня Пантелеймонов своей манерой и своим русским языком. Могу сказать с полной откровенностью и бесспорностью, что сейчас так никто не пишет <…> Как подлинный художник Пантелеймонов принес нам откуда-то новый мир, небывалый мир, его собственный мир и этим обогатил тот, в котором мы живем. Очень хороша его смелая, но вполне русская по духу грамматика» (Леонид Галич. «Новое русское слово», Нью-Йорк).

Здесь приведена лишь малая часть положительных критических отзывов на прозу Пантелеймонова, неожиданно ворвавшегося в литературу русского изгнания. И кажется, что Ремизов, которому с великим трудом удавалось в эмиграции печатать свои вещи, несколько ревновал ученика, быстро выпустившего несколько книг, к успеху у критиков. Это чувство промелькнет и в некоторых его письмах к Н.Кодрянской.

Что же за путь прошел Б.Г.Пантелеймонов, до того как появился в Париже, на улице Буало в квартире А.М.Ремизова? Среди материалов, собранных женой Пантелеймонова Тамарой Ивановной, нашлась короткая, очень сухая справка-биография (в СССР ее бы назвали «объективка») писателя. Видимо, она готовилась для какой-то книги или литературного справочника.

«Борис Григорьевич Пантелеймонов.

Родился в 1888 г. в селе Муромцеве Тарского уезда Тобольской губ. Учился в Благовещенской гимназии, окончил Томский Политехнический Институт с дипломом инженера-химика.

1908–1910 гг. провел в ссылке в Усть-Сысольске.

Во время войны 1914–1918 гг. был офицером в частях химической обороны. Был дважды награжден.

После революции строил химические заводы в Москве, Одессе, в Крыму. В 1927 г. назначен профессором в Одесском Политехническом Институте. Состоял членом Украинской Академии Наук. В 1929 г. послан в научную командировку в Берлин, на международный съезд химиков.

Не вернулся случайно — выиграл конкурс на занятие должности директора научных изысканий на Мертвом море. Поехал в Иерусалим, где оставался до 1935 г. Затем строил химические заводы в Бейруте, в Дамаске. В 1937 г. переехал во Францию, открыл в Париже свою лабораторию химических изысканий.

Много писал в химических журналах, в России, в Германии и во Франции, был автором многих изобретений по химии.

Первое свое литературное произведение напечатал в Русском Сборнике в 1946 г. — “Приключения Дяди Володи” — с тех пор весь ушел в литературу, постепенно совсем отойдя от химии.

Книги: “Зеленый Шум”, 1947 г., “Звериный Знак”, 1948 г., “Золотое Число”, 1949 г., “Последняя книга”, 1952 г.

Умер 17 сентября 1950 г.»

Все, кто знал Б.Пантелеймонова, вспоминают о нем как о необычно доброжелательном, обязательном, хорошем человеке, всегда готовом прийти на помощь. Не случайно, конечно, его одарили дружбой И.А.Бунин и Н.А.Тэффи, отношениями с которыми он гордился и дорожил.

В пронзительно-грустном поминальном очерке «Мой друг Борис Пантелеймонов» Н.А.Тэффи вспоминала: «Четыре года тому назад сказал мне по телефону незнакомый голос:

— Разрешите зайти к вам поговорить по литературному делу. Моя фамилия Пантелеймонов.

Я что-то уже слышала о нем. Сговорились. Пришел высокий элегантный господин, лет сорока пяти, с тщательно причесанными серебряными волосами. Красивое тонкое лицо, губы сжаты, синие глаза внимательны и серьезны.

У нас, писателей, глаз острый. Я сразу поняла — англичанин.

— Я Пантелеймонов, — сказал англичанин.

Оказался коренной русский, сибиряк, 58 лет, ученый- химик, профессор, автор многих химических открытий и работ».

Сибиряк-то сибиряк, но и англичанин, как оказалось. «Дедушку звали Дигби», — пишет Пантелеймонов об основателе своего сибирского рода. Он был американцем английского происхождения и был причудливой судьбой заброшен в Сибирь, где научил своего внука, будущего писателя, охоте, любви к путешествиям, преклонению перед природой, интересу и вниманию к людям.

«Задумал, — продолжает Тэффи, — издать литературный “Русский Сборник”, редактируют И.А.Бунин и Г.Адамович. Попросил у меня рассказ. Решился и сам “попробовать перо” <…> На первом рассказе Пантелеймонова очень отличила его дружба с Ремизовым. Ничего, что потом так пленяло в творчестве Пантелеймонова, еще выявлено не было <…> Рукопись сдали в набор.

И вдруг автор зовет меня к телефону. Говорит смущенно:

— А я вчера написал другой рассказ. Можно вам его прислать?

Новый рассказ оказался очаровательным, настоящим пантелеймоновским, своеобразным, ярким. Это был тот самый “Дядя Володя”, который так покорил сердца читателей и сразу создал славу новому автору».

Первое литературное «предприятие» Б.Пантелеймонова — издание «Русского сборника», которое он финансировал, поначалу названного по имени издательства «Подорожник», не было легким. Малоизвестное тогда в литературных кругах имя Пантелеймонова, достаточно активно печатавшегося в просоветских зарубежных изданиях, например газете «Советский патриот», принявшего советское гражданство, вызывало немало вопросов у осторожных в общении с Советами и их адептами русских писателей-эмигрантов. Так, Гайто Газданов писал 26 января 1946 года Б.К.Зайцеву: «Обращаюсь к Вам с просьбой о “консультации”. Некий Пантелеймонов, которого я почти не знаю, предложил мне принять участие в альманахе “Подорожник”, где, по его словам, должны быть напечатаны — Ваша вещь, Бунина, Ремизова, Адамовича и т.д. В принципе я согласился — но, кажется, что не так просто. Пантелеймонов мне сказал, что с Вами лично, еще не все улажено <…> мне меньше всего улыбается перспектива “влипнуть” в какое-нибудь политическое недоразумение и напечатать свою вещь рядом с каким-нибудь “гениальным товарищем Сталиным” или “великими заветами Ленина”. На политическую брезгливость остальных сотрудников предлагаемого альманаха, к сожалению, рассчитывать нельзя (между нами говоря)».

«Русский сборник» (Подорожник) вышел без участия Г.Газданова, но рядом с Буниным и Ремизовым был здесь напечатан и Б.Пантелеймонов, сразу привлекший внимание свежестью прозы, необычным сибирским колоритом и неподдельной искренностью. Начиная с самых первых страниц писал он свои проникнутые добром и светом рассказы, возвращаясь памятью к своей большой семье, соседям, односельчанам, сибирской природе, охоте, рыбалке.

Именно воспоминания детства, родное ему Муромцево на реке Таре, его малая родина, ожили в прозе Пантелеймонова, так заворожившей русскоязычного читателя в эмигрантском далеке на обоих контенентах: «Тара впадает в Иртыш там, где город Тара. — А мы живем в Муромцево, верст двести по реке от города Тара. Село Муромцево не очень большое, душ на тысячу. В центре на базарной площади наш дом — два этажа и мезонин (жутко было глядеть с такой высоты на площадь)». Это такая глубинка, такой медвежий угол Российской империи, что описание его интересно уже и с этнографической точки зрения, а Пантелеймонов сумел создать живой художественный мир, основанный на впечатлениях детства, воскресить в слове образы близких ему, особенно «дядю Володю», романтика, придумщика, немного авантюриста, героя, может быть, лучших страниц пантелеймоновской прозы. «Приключения дяди Володи» — так он и назвал рассказы о брате своего отца. Кстати, дом Пантелеймоновых и сейчас стоит в Муромцеве и, может быть, когда-нибудь, если доживет, станет музеем писателя, донесшего образ его родного села до Парижа и Нью-Йорка, где о Муромцеве и Таре и знать бы не знали и ведать не ведали, если бы не книги Пантелеймонова. Но сейчас на родине, в Сибири, вспомнили о своем земляке — самобытном писателе, писавшем вдали от родных мест, и понемногу начали отдавать дань его памяти.

Требовательная, чуткая Тэффи проницательно отмечает в рецензии на второй сборник Пантелеймонова «Золотое число», что же отличает его прозу в современной русской эмигрантской литературе, чем так заворожила она читателей: «Но самый лучший, самый “пантелеймоновский” рассказ в этой книге — “Зырь белоглазая”. Здесь автор не переключает свою душу в другого, не воскрешает его, ушедшего, и не постигает чужую жизнь своей изумительной интуицией. Здесь он сам свой, сам живет и чувствует. Вся атмосфера рассказа для него своя, родная. Здесь мы, как в его чудесном “Зеленом шуме”, снова в Сибири, дышим народным воздухом, ловим рыбу, охотимся. И ведет нас по этой сказочной (для нас теперь) стране милый юноша, ссыльный студент, тот самый, с которым мы познакомились в “Орлятах” из “Зеленого шума”. В этой родной земле Пантелеймонов снова утешает нас своим ласковым юмором, своим любовным пониманием и зверя, и птицы, и рыбы, плеснувшей в реке». В качестве примера замечательной образности Пантелеймонова Тэффи среди других приводит его действительно очень удачную художественную находку: «Лебеди снялись. Они летят, вытянув ноги и шеи, все время трубя, и среди серых туч кажутся светлыми ангелами».

Не случайно С.К.Маковский, поэт, эстет и требовательный критик, некогда редактор изысканного «Аполлона», тоже знакомый и корреспондент Б.Пантелеймонова, в стихотворении ему посвященном, обращается к так близким писателю простым, жизненным темам, настроениям, подчеркивая этим основные черты его мироощущения и творчества:

Заводь

Б.Г.Пантелеймонову

Я с утра сегодня грежу,

ставни отмашью раздвинул,

вышел на реку, мережу

в заводь рыбную закинул.

Ночи тень еще витает,

побережье спит крутое,

в сонной заводи мерцает

небо нежно-золотое.

Ныне я не жду улова, —

разве ершик— И не надо.

От затишья золотого

на реке и так отрада.

Только бы вода мерцала,

поплавкам бы только плавать,

только бы не угасала

в сердце золотая заводь.

Еще в середине 1930-х годов Пантелеймонов послал А.М.Ремизову свои стихи, подписанные псевдонимом, с просьбой посодействовать публикации, но они не были напечатаны. Прозе его повезло значительно больше. Своеобычная образность Пантелеймонова, его совершенно естественный, свободный язык, оригинальная грамматика, темы, в основе которых лежала жизнь глубинной России, Сибири, ее природа, люди, написанные точно и проникновенно, не могли не привлечь А.М.Ремизова, которому Пантелеймонов, как и Бунину и Тэффи, посылал рукописи своих рассказов, стоически вынося порой очень резкие (особенно Бунина) замечания, борясь и отстаивая право на свой стиль, свою лексику, свою прозу. Именно Ремизов, бывший для Пантелеймонова образцом отношения к языку, поддерживал его, отмечая литературное родство с ценимым им Пришвиным. В одном из писем к Пантелеймонову зимой 1946–1947 года Тэффи писала со свойственным ей юмором: «…Оказывается, что Ремизов единственный писатель, с которым можно говорить о литературе. Бунин только рычит, Зайцев мычит, Шмелев кукарекает о самом себе. А Ремизов и слушает, и отвечает, и понимает и говорит». Писатель проходил «школу» Ремизова с почтением, охотой и благодарностью. «Дорогой Алексей Михайлович, — обращался Пантелеймонов к Ремизову 13 августа 1946 года. — Ваша черемуха-черемошень-черемошка навела на меня какие-то грезы, пришел домой, сделал рассказ. Посылаю Вам только ознакомиться, не смею просить о поправках, Вам не до того. Только одно — звучит ли». А через неделю, получив от Ремизова ответ, пишет ему: «Спасибо за правку. Меня приводит в отчаяние, почему я сам не вижу сразу того, на что Вы указываете». Конечно, уроки Ремизова, Бунина и Тэффи для начинающего писателя, даже такого талантливого, каким был Пантелеймонов, — это несказанная удача, и она улыбнулась ему. Пантелеймонов любил, мог и не стеснялся учиться литературному ремеслу, и в этом тоже причина его быстрого писательского успеха.

Вспомним также, что Б.Г.Пантелеймонов, неплохо зарабатывавший как ученый-химик, постоянно помогал своим друзьям-писателям в тяжелом эмигрантском быте. Когда вы прочтете письма Ремизова, то увидите, как часто тот обращается к Пантелеймонову за помощью и практически никогда не получает отказа. Так же охотно помогал Пантелеймонов и Бунину, и Тэффи, которая особенно любила его и обращалась к нему в письмах шутливо по-свойски: «братан».

Желчный Бунин, кажется, даже несколько ревновал Пантелеймонова к Ремизову. Сторонник классически ясного стиля, ведущего начало в русской литературе от Пушкина, он терпеть не мог стилистической и языковой усложненности, архаичности Ремизова и предостерегал Пантелеймонова от подражания ему: «Хорош гусь Ваш Ремизов, дорогой Борис Григорьевич, — писал Бунин 8 мая 1948 года — полвека бесчинствовал своим “русским языком” — теперь пустил слух, что он возвращает нас этим к настоящему русскому языку — “до-Петровскому”. Но к какому же именно до-Петровскому? Какое жульничество».

И.А.Бунин и А.М.Ремизов — два крупнейших писателя русской эмиграции, сложившиеся как мастера еще в дореволюционной России. Это как бы две ветви русской литературы первой половины XX века: одна, идущая от Пушкина (Бунин), вторая — от Гоголя (Ремизов). И Б.Пантелеймонову посчастливилось дружить с ними обоими и учиться у них, хотя, увы, и очень недолго. Очерк «Стекольщик» Ремизов заканчивает своим обращением к недавно ушедшему другу: «Борис Григорьевич! По вашим глазам вы шли дорогами Пришвина и Дриянского, это ль не честь и богатая доля! Ваши картины природы не потускнеют, их будут хранить — кому дорого русское слово. И теперь, какие леса и какую зарю вы видите не нашими, а этими глазами живого открытого сердца?»

В воспоминаниях «Мой друг Борис Пантелеймонов» Н.А.Тэффи пишет об его уходе: «Последние дни были каким-то хаосом страдания. Он еле мог шептать. Часто был в полузабытьи». А через день после его смерти — 18 сентября 1950 года — она сообщает А.Седых (цит. по статье Е.М.Трубиловой «И.А.Бунин, Н.А.Тэффи, Б.А.Пантелеймонов: история дружбы»): «Вчера в 4 часа утра он скончался. Конечно, в доме ни гроша денег. Он все раздавал своими руками и, улыбаясь, говорил: “Все равно похоронят на общественный счет”. Так и выходит… Бунин поправляется и скоро переезжает из клиники. Его наверное ужасно потрясет смерть Пантелеймонова. Он его очень любил». А.М.Ремизов пережил всех — Пантелеймонова, Тэффи, Бунина. Он умер 26 октября 1957 года. Все четверо похоронены под Парижем на русском кладбище в Сент-Женьев-де-Буа.

Письма А.М.Ремизова к Б.Г.Пантелеймонову, публикуемые в этом номере, были приобретены для России по рекомендации «Нашего наследия» в Париже компанией «Де Бирс» вместе с письмами И.А.Бунина, Н.А.Тэффи, С.К.Маковского. Ныне находятся в Доме русского зарубежья им. А.И.Солженицына.

Машинописные копии некоторых писем Ремизова, отсутствующие в оригиналах, — хранятся в архиве журнала «Наше наследие».

Машинописные копии писем Б.Г.Пантелеймонова А.М.Ремизову — в архиве журнала «Наше наследие».

Орфография и пунктуация А.М.Ремизова, по-возможности, сохранены.

Впервые публикуем шесть большеформатных рисунков А.М.Ремизова к его книгам «Подстриженными глазами» (глава «И позор») и «Пляшущий демон».

Выражаем благодарность Б.В.Егорову и А.Я.Невскому за помощь в подготовке публикации.